Поздним зимним вечером, когда жители частного сектора, что раскинулся на окраине сибирского города, уже закончили свои дела по хозяйству, очистили от снега дворовые дорожки, натаскали в дом дров и воды и, согревшись у печи, собирались укладываться спать, огородами с задней стороны дворов, увязая по пояс в снегу, по сугробам пробирался парнишка двенадцати лет и тянул за собой салазки, груженые не хитростной поклажей. Невзирая на обжигающий мороз, на проникающий под рукава холодный снег, он, поддерживал силёнки, напевая про себя слова песни известного барда Ивана Кучина:
«Как далёко-далёко, где-то там в Подмосковье
Фотографию сына уронила рука,
А по белому снегу уходил от погони
Человек в телогрейке или просто зека!»
По его юношескому, даже ещё, детскому пониманию мотив той песни вполне и кстати подходил под окружающую обстановку, под обстановку с этой противной промозглой погодой, под обстановку с его паршиво сложившейся безрадостной жизнью, и всё же слова и мотив песни навевали в его детской душе по своему романтическое настроение. И о том, что текст песни имеет конкретный смысл, смысл, связанный с гибелью в зимнем лесу беглого зека, а не стремящегося в будущее начинающего жизнь мальчишки, паренёк вовсе не задумывался. Да и зачем, если сопутствующая песне мелодия так волнительно тревожит юную душу, так приятно задевает за живое. Ему, как и герою песни, так же не хватает домашнего тепла, так же не хватает отцовского участия, не хватает материнской любви. Как герою песни хотелось бежать из тюрьмы, ему так же так же хочется бежать из родительского дома, бежать от той поганой жизни, где отец, беспросветный алкоголик, прожигая жизнь в бесконечных пьянках и просиживая целыми днями на завалинке с самокруткой в зубах, не забил дома ни единого гвоздя. Хочется бежать от жизни, где мама, несчастная женщина, целыми днями впахивает на трёх работах, чтобы хоть как-то прокормить троих детей и тунеядца-забулдыгу мужа. Где, возвращаясь поздно вечером, уставшая до остервенения, она успевает лишь «на скорую руку» приготовить еды на неделю вперёд и от усталости «без задних» ног валится спать, чтобы с раннего утра вновь оправляться на добровольную и вынужденную «каторгу».
«Нет, я не буду так жить, – внушал он себе, – я обязательно выберусь из этой проклятой жизненной ямы, я обязательно встану на ноги, у меня будет свой дом – полная чаша, будет полная поленница дров, будет полный амбар съестных припасов. А начну я со своего закутка, с той комнатушки, что соорудил в сарае, где утеплил стены, сложил из кирпича примитивную печурку, сколотил из досок кушетку-диван и обеденный стол, он же верстак. Вот только притараню домой эти бесхозные доски и мешок извести, что так бессовестно не прибранными валялись на заднем дворе у тех барыг с дальней улицы. Сколочу полку, побелю потолок и стены, совсем другой вид будет. Вот тогда и соседских пацанов пригласить в гости будет не стыдно, по-взрослому угостить чайком, поиграть с ними в карты».
Промёрзший до самих костей, чертовски уставший и голодный, как волчонок, но безмерно довольный от проделанной работы, паренёк добрался наконец до родительского дома и, не разгружая салазки, оставил их посередь двора. Сам же, растопив печурку и укутавшись в стёганое одеяло, в своё время сдёрнутое с бельевой верёвки на соседней улице, улёгся на кушетке в сладостном ожидании долгожданного тепла. Ярко колыхающиеся в топке жёлто-рыжие языки пламени отбрасывали причудливые тени от чучела птицы филина, установленного на деревянной лавке, и ласково грели лицо.
Это чучело филина появилось у мальчишки ещё год назад, когда они вдвоём с закадычным дружком-татарчонком забрались в чулан роскошного дома, что стоит по ту сторону железной дороги. В своё время мастер-таксидермист* изготовил чучело филина не как принято, сидящим на ветке, а расправил ему крылья, придав своей композиции состояние полёта. Мальчик частенько брал его в руки и совершал воображаемый полёт якобы с ветки вниз к зазевавшемуся зайцу или же нападал на хищницу лису, заклятого соперника птицы на её охотничьих угодьях.