Читать онлайн
Дикая груша – лакомство Ведьмы. Сборник рассказов
Дикая груша – лакомство Ведьмы. Сборник рассказов
От автора
Уважаемые читатели! Друзья! В моих рассказах я попытался уйти от общепринятых норм, мне хотелось передать такое состояние души, которое заставляет грустить, и не только грустить, а даже как бы чувствовать внутреннюю вибрацию, вплоть до досады! Не знаю, может, конечно, где-то и жестко, но хотелось вскрыть, чтобы душа задрожала немного, ведь именно такое состояние души не даёт ей черстветь, не даёт стать равнодушным! Я раньше думал, почему старинные русские народные песни иногда бывают такие печальные? А ведь всё для того же, чтобы душа не черствела, чтобы поплакала, само очистилась!
В моих рассказах я попытался раскрыть то, что всегда жило в народе как что-то отдельное, суеверное, разговоры и рассказы бабушек про ведьм и колдуний, про всевозможные наговоры, заговоры, и разные заклинания, в общем, про так сказать, народную мистику, или вернее, мистику от народа.
Теперь, что касается самих рассказов.
В рассказе о ведьме Сумчихе мне хотелось создать такой образ ведьмы, который совсем бы не был похож ни на один созданный ранее, поэтому моя ведьма Сумчиха не только жёсткая колдунья, но она ещё и может почитать стихи, блеснуть эрудицией, пофилософствовать, да и просто она понимает жизнь без лишних красок.
На рассказ «Гребень со старого кладбища» меня подтолкнула поездка в предгорье Кубани, в дальний хутор Синюха. Мы шли, и вдруг между двух горных гряд я увидел заброшенное кладбище, маленькое, очень старое, на нём виднелся всего один лишь крест, наклоненный, необычный, даже больше похожий на ирландские кресты, остальное всё было заросшее кустами и высокой травой. Всё выглядело очень грустно, даже печально. Но сама энергетика тех мест показалась мне необычной, особенной. Вот так родилась окрома, то есть особое место. А всё вместе послужило для рассказа «Гребень со старого кладбища»
Рассказ «Жизнь Пантелеймона» – особая история, это своеобразный образ человека, настолько необычного, что вызывает букет эмоций, от отвращения до жалости. У этого героя реальные прототипы, из двух я создал один.
В этот рассказ я вложил столько жизненной тени, чтобы человек из сумерек посмотрел на яркий свет и задумался, кто счастлив в этом мире. По задумке образ Пантелеймона должен долго не покидать вас.
Рассказ «Свидание с опозданием на 21 год». В его основу легли разговоры женщин, услышанные мною в жизни. Частые сожаления о прошедшем, сожаления о непонятых чувствах – вот я и решил написать такой грустный рассказ. Кому-то он напомнит первую любовь, другим ещё что-то, но вызвать рассказ должен не жалость о прошедшем, а, наоборот, желание собраться и жить, но жить по-другому, более ярко, для души.
В рассказе «Три вероятности» хотелось показать варианты судеб. У меня ещё в молодости погиб друг, настоящий друг, вместе служили. Вот я и подумал: а что если бы он не поехал в другой город поработать? Может судьба сложилась бы по-иному?
Некоторые рассказы короткие, но это намеренно, они должны как ковшик холодной воды, так сказать, освежить душу, но не охладить. Дальше я хочу продолжить два рассказа – про ведьму Сумчиху и «Гребень со старого кладбища», будет и отдельная книга «Семь кругов над Русью».
Как получилось – судить вам!
Повесть о ведьме Сумчихе
Пролог
Июль 1917 года. К хуторскому кладбищу по грунтовой, пыльной дороге, приближалась тёмно-коричневая повозка, вся украшенная диковинной резьбой, по её углам почти на два локтя возвышались изящные резные головы пантер. Повозка была накрыта бархатным покрывалом красного цвета, обрамлённое чёрной бахромой. По кромке покрывала были вышиты чёрные витые зигзаги в виде согнутых змей, сверху стоял красный гроб, с такими же чёрными витыми зигзагами по бортику. День выдался безветренным, было необычайно тихо, за повозкой тянулся пыльный шлейф.
Извозчика на повозке не было, кони шли сами, будто знали эту печальную дорогу последнего пути человека. Чуть позади, по обочине, шли четверо мужчин в тёмных длиннополых одеждах, в странных чёрных шапках, похожих на скифские.
В руках они держали шесты метра по два длиной. Процессия остановилась у ограды кладбища, сама ограда была сделана из обреза кругляка, корой на внешнюю сторону и выглядела мрачно. Один из сопровождающих долго ходил, что-то искал, потом подал знак, махнув шапкой. Повозка подъехала к указанному месту. Четверо мужчин, сопровождающих повозку, стали рыть могилу. Копали быстро, будто перед ними был рыхлый песок, а не твёрдая земля. Вскоре был виден лишь один свежий выкид земли, сами же копающие скрылись вглубь. Тёмная одежда делала их похожими на огромных кротов, да и копали они с таким же усердием. Закончив копать, они стали по углам ямы, и стали ждать нужное время. Лица их были как каменные, не выражали никаких эмоций.
Пока они ждали, к кладбищу слетелась огромная стая ворон. Птицы мрачно, не издавая звуков, кружили вверху над кладбищем, шум тысяч крыльев опускался вниз, словно там, в вышине крутилась большая мельница. Этот звук с еле слышным подсвистом заполнял всё вокруг.
Едва солнце коснулось вершин деревьев, могильщики достали из клетки, стоявшей на повозке, четырёх ворон, надрезав им грудину, вынули ещё бьющиеся сердца птиц, и, завернув их в чёрную шерсть, положили по углам гроба. Истошный крик умирающих птиц взбудоражил всех кружащих вверху ворон, поднялся страшный гвалт, все крики огромной стаи слились в один мерзкий по звучанию звук. Арк… …а… ар… Вороны, встревоженные, всё кружили и кружили, пока не образовали что-то похожее на большущую чёрную спираль, и вдруг откуда-то сверху луч синеватого света, пройдя сквозь эту спираль из птиц, осветил гроб. Могильщики быстро опустили гроб в яму. Птиц, у которых вырвали сердце, обезглавили и бросили в левый угол могилы. После этого гроб поставили в нишу, проделанную в западной стенке ямы, и закрыли шкурой белого козла. Саму же яму, и дно, и стенки устелили коврами, поставили дорогую посуду и другие вещи всё, что могло понадобиться умершей колдунье в загробном мире.
Могилу забросали землёй, сверху постелили красное покрывало, снятое с повозки. Наступил особый час вечера, в народе его часто по ошибке называют «часом волка». По углам могилы были воткнуты длинные шесты, затем могильщики взяли ещё четырёх ворон из клетки и нанизали их на эти шесты, но так, чтобы они ещё долго мучались и дёргались в дикой пляски смерти. Затем они разложили на покрывале символ в виде ромба из кусочков мяса сыча и вороны, и уже почти в полной темноте пошли по кладбищу, кидая на каждую могилу по пёрышку сыча и вороны. Вскоре вокруг новой могилы собрались призраки, они плотным кольцом обступили свежий холмик. Да! Они поняли, кого сегодня погребли в этой могиле, теперь и у них будет проводник в мир живых люде.
Начало
Там, где небольшая речка Серебрянка впадает в озерцо Жива, перед прозванным в народе Тёмным лесом, приютился красивый хутор Серебряная Живица, хутор глухой, стоящий далеко от других поселений.
Люди в основном здесь занимались своим хозяйством и без необходимости в город не ездили, да и дорога такая, что лишний раз и не захочешь ехать. Новости приходили сюда с большим опозданием – действительно, что окраина. Но вот что интересно: почему-то никто отсюда никогда не уезжал в другие места. В Живицу даже, наоборот, многих притягивало. Видно не напрасно говорили старики, что раньше, в стародавние времена, это место называли Живот. Что-то как будто всегда оберегало его, и всё лихое обходило стороной. А вообще место уютное, правда, улочки в нём были почему-то кривые, но зато просторные и утопали в зелени. Особенно было много сирени, весной её аромат разносился по улочкам, заполняя всё вокруг таким необыкновенно приятным запахом. Если кто-то с чужой стороны попадал сюда, то сразу подмечал, что тут и впрямь всё дышало стариной, было каким-то тёплым, заповедным. А ещё в Живице хуторские каждый вечер, по старому обычаю, все выходили из своих дворов, пройтись по улочкам, да не просто пройтись, а, как раньше, во всём самом нарядном, чинно поздороваться с поклоном в пояс.
Управившись с домашними делами, они высыпали на улицы, молодёжь почти всегда заводила танцы, старшие просто стояли и обсуждали житейские дела. Так было заведено с давнего времени, так оно идёт и поныне.
В этот вечер вышла и Сумчиха (так в народе звали бабку Сумохину). Поговаривали, что она ведьма и сильно боялись её. Она шла медленно, что-то бормоча, из под старого коричневого с длинной бахромой платка блестели глаза с чёрными непроницаемыми зрачками, в них холод, презрение и колючесть. Резкое очертание губ выдавало в ней высокомерие, хищный нос говорил о решимости и воле, тонкие, еле заметные мелкие морщины сплошь покрывали её бледное лицо.
В общем, её лицо выглядело каким-то зловещим, и надменным. Её приветствие «здравь» больше звучало как предупреждение, и почему-то было всегда неожиданно пугающим.
Люди при возможности избегали встречи с ней, обходили стороной, но она всегда непостижимым образом нагоняла и пристально, не мигая, смотрела им в глаза, вызывая дрожь и холод у всех хуторян. Но сегодня она прошла никого, не окликнув, и зайдя в тень, что отбрасывала её немаленькая хата, словно растворилась в этой мрачной тени. Иногда Сумчиха подолгу не выходила из своей старенькой хаты, которая стояла под огромной раскидистой дикой грушей, и только тусклый свет, горевший до утра в её маленьком окошке, выдавал, что она дома и не спит.
Хуторяне тогда ещё сильней боялись, знали, что когда её нет подолгу на улицах, жди какой-нибудь её выходки, то молоко у коров сдоит, то по зимним запасам пройдется, а то просто всю ночь собак донимает, те глупые рвутся с цепей, заливаясь злобным лаем, потом вдруг заскулят и затихнут. Тогда на всём хуторе становилось так тихо, что на душе становилось тревожно. Люди ведь только для виду говорят, что любят тишину, на самом деле, им только дай повеселиться да вовсю покуражиться. Наверное, поэтому праздники они отмечают до дна, со звучными песнями, да громкими пожеланиями всего, что только можно пожелать. Вот и сегодня в эту безлунную ночь, многие сходились на очередной праздник. И непонятно совсем, как только они могли в такой-то темени узнавать друг друга.
– Добрый вечер! – приветствовал один неизвестный голос из темноты.
– Вечер добрый, – в ответ также непонятно откуда отвечал другой неизвестный голос.
Да если кто-то из них, хоть на миг сегодня мог бы заглянуть в окно хаты Сумчихи, то увидел бы её приготовления к очередной ночной выходке.
В правом углу скромно обставленной комнаты, тихо потрескивая и коптя, горела крупная лучина, пламя её плавно колебалось, и предметы от этого как бы двигались.
В её хате всё приобретало особый смысл, всё казалось загадочным и таинственным, наверное, от этого было ещё и пугающим. Она сидела за большим массивным столом, на котором стояла миска с растительным маслом разбавленное подсоленной водой. Сумчиха размешала содержимое, потом взяла кусок чёрного хлеба и, обмакнув в миску, медленно зачамкала. Её чёрные холодные глаза, не мигая смотрели куда-то сквозь пол, седая копна волос спадала на скамью. Она ждала полночь.
Хутор затихал, пахло дымом и свежеиспечённым хлебом. Этот запах нравился ей с детства, когда она была совсем еще девчушкой, когда все звали её Дашей, когда бегала она беззаботно на лужайке босыми ногами, собирая полевые цветы. Как приносила эти простенькие букетики к себе в комнату и, поставив на подоконник, любовалась ими. Когда так откровенно загадывала наивные желания на будущее. Воспоминания вконец захватили ведьму. Ей вспомнился родной хутор Зеленый Камень или, как в народе говорили, просто Камешек, вспомнилась мать. Мать!.. Сумчиха засопела… Она, всегда вспоминала мать с большой обидою…
Мать её, Агния, была женщиной необщительной, гордый нрав и глазливость сделали своё дело, хуторяне не приглашали её в гости, и сами к ней не ходили, особенно после того как утонул её муж Илья, да и утонул странно – в речке, где и глубины-то по грудь. Бог внешностью мать не обидел. Густые волосы слегка с рыжиной, ярко-зелёные смешливые глаза, белая кожа, да ещё красивая фигура, так что мужики часто поглядывали в её сторону. Наверно за очень привлекательную внешность и гордый нрав женщины дружбу с ней не водили, и почти все сторонились её, а за глаза распускали про неё разные гадости и небылицы.
Но слухи эти не отпугивали рыжего Велая, часто ходившего к матери. В народе их так и прозвали – два рыжика. Как в то время Даша ненавидела мать, а ещё сильней она ненавидела этого чуждого медноволосого Велая, который часто ходил к ним в дом, ненавидела его шёпот, сладкий, угодливый и горячий, шёпот как едкий дым проникал сквозь каждую щелку и уже в её комнате звучал громко и навязчиво. Сначала она пыталась затыкать уши, но от этого всё внутри протестовало, и она стала уходить из дому. Чаще всего уходила за хутор, на холм, где лежал зеленый валун, садилась на него и подолгу смотрела на звёзды. Во время обиды она раскрывалась, и мысли о неправде тяготили её, терзали её наивную душу. Так расстроившись, она смотрела на понравившуюся звезду и мысленно говорила с ней, говорила открыто, как с лучшей подругой. Она тогда была уже в той поре, когда заслышав речь парней, у неё часто начинало биться сердце, что-то начинало её беспокоить и заставлять делать необдуманные поступки. Вспомнилось, как тогда за рекой услышав смех и задорные речи, увидев отблеск костров на макушках деревьев, ей тоже захотелось туда, она, было, тогда рванулась с холма вниз, но остановилась. Слухи о её матери, в то время как путы не давали ей нормально общаться со сверстниками.
Вспомнилось, как ещё громче был слышен смех за рекой, ещё чаще билось её сердце, как горели щёки тогда, будто их снегом натёрли. Как щемило тогда сердце, как она сделала снова шаг вниз, но остановилась, вспомнив слова, сказанные раньше кем-то в толпе: «Мать шалапута, скорее всего, и дочь такая же будет!» Потом память выдала вновь воспоминание, как явь, все, как и тогда проплыло в сознании. Как она повернулась, бросилась к камню и зарыдала, рыдала громко, не стесняясь, слёз…
– Почему всё так? Почему? Я в чём виновата? – И она в сердцах громко прокричала:
– Будь ты проклята, рыжая бестия, не мать ты мне, не мать!
Слёзы заливали её лицо, она вытирала их ладошками и тяжело всхлипывала. Но тут через мгновение почувствовала, как запекло под коленями, она потрогала камень, он был горяч, затем в голове красивый заботливый голос сказал: «Не плачь, не плачь я сделаю тебя сильной, все будут тебе в пояс кланяться». Даша только и смогла с испугу сказать:
– Кто ты?
– Я тот, кого часто просят о многом, и не спрашивай больше. Ну что, согласна быть сильной?
– Да, – тихо прошептала она.
– Встань на камень и жди, – приказал голос.
Даша забралась на самый верх и стала ждать. Чуть погодя, на холм взошли девять мужчин в белых одеждах, в шапках из голов разных животных (их лиц не было видно совсем, только морды волка, лисицы, козла), в руках они несли серебряные диски, похожие на блюда. Они стали вокруг камня и этими дисками стали направлять лунный отраженный свет под ноги Даши, затем каждый из них, сделав небольшой надрез на руке, окропил диски кровью и снова стали отражать свет, всё вокруг неё стало кроваво-багровым. И вот из этой кровавой дымки появилась женщина, очень высокая и худая. Чёрные её одеяния делали фигуру ещё худее, лицо было некрасивым, выглядело каким-то сухим, словно вырезанное из дерева, старая женщина была похожа на колдуний из старинных сказаний, она несла изящный серебряный поднос, накрытый рушником, на котором были вышиты руны Рода. Она приблизилась и торжественно сказала:
– Я твоя прабабка Славия, не бойся, ты будешь сильной, наверное, самой сильной в нашем роду, не то, что твоя мать, она ведь отказалась, не поняла главного, оттого и жила не правильно, ну да ладно. Вот тебе наряд, наш колдовской наряд. Она откинула рушник, на подносе стояли красные сапожки с чёрными зигзагами, красное платье с чёрными витыми зигзагами, в виде змеек, и остальное, всё в цвет. «Теперь главное – сейчас снимется замок с твоего сознания, теперь ты во времени, ты сильна и время для тебя будет идти по-другому».
Всё происходило как во сне, Даша не могла поверить в реальность происходящего, но поднос с нарядом подтверждал, что происходящее на самом деле. Домой она шла, как в забытьи, не слышала ни лая собак, ни шума с хутора, в полной тишине.
Сумчиха еще, какое то время смотрела в точку на полу, она отходила от воспоминаний, затем губы её задёргались, лицо стало обиженным как в детстве. Да! Как же всё-таки прекрасны детство и юность, у неё забилось сердце, глаза стали влажными, она тяжело выдохнула. Как давно это было, будто и не с ней совсем, и имя Даша, она и позабыла его почти. Даша… Сумчиха попыталась улыбнуться, но она попросту отвыкла улыбаться, и улыбка получилась, больше похожа на угрожающую усмешку.
Так, вспоминая, что было у неё самое дорогое, и не заметила, как пропели полуночные петухи. Выражение её лица разом сменилось на жёсткое, в глазах блеснул огонёк, наступило её время, ради чего она жила, могла быть счастливой, в её понимании. Она встала и, медленно раздеваясь, подошла к старому зеркалу, настолько старому, что оно было сплошь покрыто мелкими трещинами, и было похоже на её тело, также усеянное всевозможными морщинами, это даже как то их роднило.
– Ну что, подруга, одна ты у меня верная, одна всё знаешь, одна душу мою понимаешь, да ты и есть, наверное, часть души моей, – так, обращаясь к зеркалу, она стояла перед ним обнажённая и долго смотрела на своё старческое тело, худое, бледное и совсем уже почти увядшее, потом хмыкнула и зло процедила:
– Ну ладно, праздник, так будет вам праздник, долго помнить будете!
Она достала из-за зеркала баночку с веществом, похожим на смалец, и стала наносить его, сначала на лицо, а потом и на всё тело.
Затем сходила в кладовую и принесла старый потёртый деревянный ларец, тёмно-зеленого цвета, необычной работы, здесь она хранила свою главную ценность – изображения людей. Медленно пересмотрев все портретики, отобрала один и положила в глиняную чашу с жидкостью, похожей на молоко, потом быстро иглой пробила себе указательный палец, так чтобы кровь каплями капала в чашу. Кровь, соединяясь с содержимым, шипела и булькала, меняя оттенки, пока не стала бурой мутноватой пеной, затем пена с шипением резко осела, жидкость стада прозрачной, и сквозь неё отчётливо стал, виден лик Миланьи, девушки из соседнего хутора. Сумчиха при этом громко, почти криком, начала говорить свои заклинания:
– Я, Милаша, в тебе, ты, Милаша, во мне, Храя птица в ночи поёт, Храя птица – тебя берёт.
Сумчиха стояла перед зеркалом, страшный блеск в глазах придавал её лицу безумство, видно было, как неведомая сила проникает в неё, заставляя ещё громче и горячее говорить заклинания, дальше она перешла совсем на крик.
– Храя, Храя, я в тебе, ты во мне…
По её телу пошла мелкая дрожь, потом начались судороги и боль, её будто выкручивали, видно было, что все эти тайные обряды даются ей совсем нелегко. И чуть спустя, она уже вымотанная, тихо продолжала шептать:
– Милаша, ты во мне, я в тебе…
Тут стало происходить что-то невероятное. Кожа её стала светиться, сиренево-голубоватый пар, словно кокон, обволок её бледное тело, а поэтому сиренево-голубоватому кокону пробегали разного цвета мелкие всполохи, словно молнии в низких облаках. Вдруг кончики пальцев её ног стали меняться, затем колени, бёдра, грудь, вся кожа становилась гладкой, бархатистой, как у молодой красавицы, на глазах сухой, почти увядший, цветок вновь становился свежим ароматным бутоном, её чёрные глаза медленно менялись на синие, седые её волосы превращались в русые густые косы, а сухие тонкие губы в сочные алые уста. И если бы кто увидел все эти перемены, особенно когда один глаз ещё оставался злым чёрным, а другой уже превратился в синий, когда пол её лица было старым и злобным, другая часть стала уже, как у молодой девушки, скорее после всего увиденного у него случился бы обморок.
Сумчиха повернулась к зеркалу и довольно улыбнулась. Оттуда на неё смотрела синеокая красавица, один в один похожая на Миланью, только вот намного томнее и загадочней. Ведьма с гордостью произнесла:
– Да, от такой трудно отказаться.
Она никак не могла привыкнуть к такому превращению и всегда с восхищением и каким-то трепетом разглядывала и трогала своё новое тело, но особенно ей нравилось смотреть на своё новое лицо. А в то же время в соседней деревне спящей Миланье Крушиной снились дикие кошмары, вся потная, она долго билась во сне, но потом, измучившись, затихла, на красивом её лице появились первые в её жизни морщинки, в эту ночь у неё украли частичку молодости, а в густых красивых волосах появилось несколько седых волос.
Было уже около часа ночи, гуляние было в самом разгаре. Мужики то и дело скручивали самокрутки и шли покурить на дальний двор. Вот и Савелий Шитев стоял, курил после очередной чарки, и уже было собрался идти обратно, как вдруг в метрах десяти за забором увидел девушку. Она мило улыбалась, её глаза смотрели на него так искренне, они словно звали его к себе. Всё в девушке было настолько притягательным, что у Савелия внутри ёкнуло, и по телу пошла сладостная истома, он закрыл глаза, думая, что ему всё почудилось от выпитого. Когда открыл глаза, то красавица стояла уже перед ним. Она была нагая, и стояла перед ним такая прекрасная в сиянии лунного света.
– Отче наш, иже еси…
Он не успел договорить, сладкий пьянящий поцелуй закрыл его уста, аромат её волос словно одурманил, сознание его заволокло пеленой. Савелий обезумел от её ласки, и когда она после поцелуя сделала шаг назад в темноту, маня его за собой, прикрывая пальцем губы, то не задумываясь шагнул за ней. За околицей она вновь прильнула к нему, страстно целуя, шептала непонятные слова, уводя всё дальше от жилья к заброшенному сеннику перед опушкой леса. Сладкие запахи, её поцелуи и объятия затмили его разум, он не мог совладать с собой, она словно хмельным мёдом его поила, воля у него угасала.
И тут он последним усилием воли решил избежать её чар, он рванулся с сенника вниз, но нога застряла меж двух досок, сильная боль прошла по телу, он потерял сознание. Никто не знал толком через, сколько времени его нашли мужики, нога его была сильно изувечена, а сам он выглядел как безумец. Одно было понятно, что останется Савелий на всю оставшуюся жизнь хромым. Так и вышло. Савелий хромал, стал угрюм и молчалив, часами сидел на завалинке, курил и смотрел в никуда, иногда вскакивал с места, тянул руки в небо и кричал…
– Моя… Моя, приходи, журавушка…
Потом, вытирая кулаками слёзы, что-то про себя бормотал, уходя прочь… Во как! Только что живой, вроде есть человек, а вроде его и нет.
После этого случая мужики ещё дальше стали обходить Сумчихину хату, быстрой походкой они проходили мимо, не смея поднять глаз в сторону её окон. А больше всех переживал Влад Човырёв, его хата была совсем рядом с хатой ведьмы, только старый некрашеный забор и разделяет их участки (хотя подворья были большие). Их сын, белоголовый мальчик, Лекша, часто играет возле её двора, мальчишке ведь нет дела до её деяний. Дети живут в своём, красиво придуманном мире, где всё по-другому и дружба, и состраданье.
Вот и Лекша по доброте подобрал раненого лесного ворона, и принёс его домой. Ему так стало жалко птицу, когда та тщетно пыталась взлететь, ударяясь крыльями о землю. Дома он посадил ворона в старую корзину, а сам стал ошкуривать прут. Вдруг их кошка Маруська вздыбилась и, зашипев, бросилась вон. Мальчишка оглянулся, глаза ворона пристально смотрели на него, словно не ворон это вовсе, а человек.
От такого жутковатого взгляда Лекша весь съёжился и замер. Ворон закурчал, поднимая свой большой клюв кверху, потом стал махать крыльями, словно хотел взлететь, вскоре вокруг него появилась тёмная дымка, навроде чёрного пара. Вдруг ворон растворился в этом чёрном мареве, и вместо него стал медленно проступать мрачный силуэт ведьмы… «А-а-а! Мама, мама…» – Лекша не выдержал такого зрелища и упал в обморок. Когда очнулся, то понял, что он лежит в постели, ему хотелось вспомнить, что с ним произошло, но он не смог, как не пытался. Лекша посмотрел через дверной проём в другую комнату. Там возле печи хлопотала мама, пахло блинами и топленым маслом.
– Проснулся, сыночка, проснулся, воробушек, как ты нас напугал, – защебетала она.
Мать подошла и тронула лоб рукой, и тут Лекша заметил, что она какая-то не такая. На её лице было чужое странное угодливое выражение и глаза какие-то другие, глаза отдавали пугающим лихим блеском. Лекша вылез из постели, вышел на крыльцо, там сидел отец, курил.
– Пап, ты чего так рано?
– Да так, сынок, рассвет хотел увидеть, вот и встал рано, – соврал он сыну. Влад всё держал в себе – и то, что ночами не давало покоя, и про то, как звало куда-то внутренним голосом, про всё молчал. Не мог же он рассказать сыну, что недавно случилось, боялся, не поймёт. Как объяснить, что колдунья вот так мужиков воли лишает и водит, как телков на верёвке. Он вспомнил, что давеча было. Легли уже спать, да сон что-то не шёл, всё крутился с боку на бок, сначала ему показалось, вроде кто-то говорит за окнами, он встал, посмотрел, никого нет, хотел было уже лечь обратно, как услышал шёпот, еле слышный, тёплый как летний южный ветерок.
– Влад… Владушка…
Этот шёпот, словно сеть опутывал, туманил его сознание, сковывал движения, и звал, звал ласково, но настойчиво, так, что не было сил ему противиться, и он пошёл, дрожа, будто от холода, пошёл на этот зов, такой манящий и такой пугающий.
Босой, в одной белой ночной рубахе, шёл он по траве всё дальше и дальше к тёмному бору, и если бы кто посмотрел в это время со стороны, то подумал бы, что мужик рехнулся, то вроде пустоту обнимает, то кружится в таинственном танце, потом затихает и водит руками по воздуху, раскачивая головой в стороны, то вдруг побежит, или ляжет на траву и долго смотрит на свои ладони.
Бедолага, ему то всё казалось, что он с красавицей по лугу идёт, обнимает да целует её, на самом же деле он был один, и танцевал, и ласкал только ночную пустоту.
Сумчиха знала своё дело, знала, как из молого сильного мужика вмиг силушку, откачать, из которого словно выжали все соки, в человека который одновременно будет бояться её и желать вновь и вновь, не думая о последствии, желать без остатка, до дна. Томные, необыкновенные ласки в обмен на силу и здоровье – что может быть коварней? Да она знала суть людской породы, знала как никто. Так, будто целуя и жарко обнимая, вела она его, словно телёнка на верёвке, всё дальше и дальше от околицы…
– Что, Влад, устал? Устал, милый, устал…
Она кинула платок на траву.
– Сядь рядышком, обними меня… Крепче… Я ведь тоже озябла…
Он сел рядом и крепко обнял её.
– Что же ты так мало уста мои целуешь, али не сладки?
Эти слова звучали как-то издалека, будто сверху. Он вспомнил, что так уже было, когда молодым сильно напился вина и, лёжа на кровати, силился поднять голову, когда его ругала мать, вытирая слёзы подолом. Вот так и сейчас пытался оторваться от этих губ, от этих ласк, но не мог. Наоборот, он всё дальше и отдалённей слышал то, что говорил ему этот приятный голос, по телу растекалось что-то сладкое, тягучее, потом в животе запекло и дальше его стало трясти, губы пересохли, будто он не пил очень долго воды, всё тело ломило и жгло. Тем не менее, он смотрел в эти красивейшие глаза, в этот миг готов был отдать себя полностью, лишь бы подольше побыть с ней, ещё и ещё.
Он очнулся, было прохладно, на востоке уже становилось светлее, звёзды тускнели, исчезая из виду, смолкли сверчки, наступало утро. Влад чувствовал себя полностью разбитым, даже с сильной простуды и то было легче. Мало, что всё ныло и горело, да ещё на душе было пусто, будто вычерпали всё, оголив стыд и воспалив совесть. Противно, ой как же противно на душе. Не мог он знать и понять, что с каждой лаской она не только тормошила его душу, но и словно горящей головешкой прижигала сознание, подчиняла его волю. Вот так сидел он в тяжёлых думах, пока вновь не услышал голос сына… Лекша спросил:
– Па, но ты что молчишь? Я спрашиваю, а ты всё не отвечаешь!
Влад, ещё чуть помолчав, сказал:
– А пойдём-ко, сынок, в лес, грибов соберём, да мать грибовницу сделает.
Но в голове он держал совсем другое, хотел по пути зайти поговорить со старым Захарием, слух идёт, что старец всё знает. Правда, никто толком не знал, кто Захарий и когда он в здешних местах объявился, да и лет ему, сколько никто не знал, говаривали, что уж давно под сотню, а может и больше ста.
Сам Захарий был человеком не очень общительным, хотя к нему и приходили все в округе, знали, что поможет и советом, и подлечит кого надо. Травы он заготовлял со знанием дела, чистые, с силой. Вот так и разносит людская молва о нём всё то, чем помогает людям.
На хуторе Захарий объявился ранней весной, седой с длинными до плеч волосами, в старой расшитой рубахе до колен, с затасканной сумой и необычным посохом, он бросался в глаза, было видно, что человек он пришлый.
Захарий походил по улочкам, всё у всех расспросил, что да как, кто чем живёт, есть ли у них такие люди, что водят дружбу, как говорится, с тёмной силой. Конечно же, ему рассказали про бабку Сумохину, каждый говорил по своему, но из всех речей можно было понять, какой силой она обладает и что она истинная хозяйка здешних мест. Глаза старика оживились, для себя он решил, что здесь останется, всю жизнь он посвятил противостоянию с такими, кем была бабка Сумохина, всю жизнь по мере сил помогал людям, кому от душевных мук, кому от физической боли. Чаще всего ему всё удавалось, но бывало и нет. Сила то всех разная, есть такие, что знания свои несут аж с той поры, когда предки вышли с севера после похолодания и тысячи племён славянских пошли в более тёплые земли. Уже многие и слов то, что звучат в заклинаниях, не помнят, не говоря уже о значении этих слов, читать руны уже почти никто не может, как пришла другая религия, стали православных людей преследовать, вот и забыли, кто от страха, а кто просто от лености. А ведь значение рун великое, много знаний скрыто под этими вроде простыми знаками, вот, к примеру, заходишь в глазища (спирали из камня), идёшь по ним, читая руны, посвящённые Велесу, и скот растёт крепким, не хворает, но если прочитать обратно и назвать того, кому посылаешь, у того, наоборот, падёт скот, да и не только скот. Для многих это бабкины сказки, но это до тех пор, пока человека самого не коснётся.
Захарий всё это знал, знал не по слухам, пускали на него даже огненного змея, с тех пор отметина на лице. После того случая он ещё не раз испытывал на себе силу колдунов. Потрёпанному, но ему чаще всего удавалось сдерживать тех, кто днём больше в дрёме, а вот ночью, словно летучие мыши, их мысли и пожелания пронизывают пространство, неся чаще непонятное и страх в семьи простых хуторян.
Вот так и стоял он, вроде как, на посту между тенью и светом. Вообще то, всех людей старик встречал только во дворе, в избу не водил, говорил, что взоры и присутствие людей нежелательно рядом с травами и разными его вещицами, мол, тогда сила их меньше становится. Всех пришедших проводил под резными небольшими воротами, которые были сплошь изрезанные рунами. Вот к какому старцу пришёл Влад с сыном за помощью.
Захарий встретил Влада с сыном ещё у калитки, провёл под воротами, читая тихо какие-то ему только ведомые изречения. Потом провёл на скамью, угостил медовым квасом, а уж потом сказал, что готов выслушать все неприятности Влада.
Захарий слушал молча, только изредка цокал языком, да качал головой…
– Ну что сказать тебе, Влад, сильная ведьма в ваших местах, и в человека войти может, и любой образ создать, я о такой раньше и не слыхивал, вот так мужиков, словно телков на верёвке водит, чудно, коль не было бы бедою. Что, видать, не одного мужика высушила! Ну что же, обряд нужно делать, обряд древний, ещё с дедовых времён. Должен помочь. Только вот помни, что уязвима она в полночь сразу после ночных петухов, может минуту, а может две этого никто не знает точно. Ну, а теперь запоминай, что говорить буду, а остальное тебе напишу на бумаге, да не потеряй, чтобы в чужие руки не попало. Выполни всё точь-в-точь как скажу, уяснил? Прежде твою жену надо защитить, ведьме в женщину легче войти, сразу и не поймёшь в бабе перемены. Всё понял, как делать надо?
– Да, Захарий, спасибо, всё исполню, как ты сказал.
После разговора со старцем Влад почувствовал себя поуверенней, даже лицо немного стало светлей. И обратившись к Лекше, подмигнув, сказал:
– Ну что, сынок, с луной на болото пойдём, вот и твоя теперь помощь понадобиться, вдвоём всегда сподручней будет!
Стемнело. Они взяли старые мешки и направились в сторону поймы. Под ногами хлюпала жижа, комарья было столько, что казалось, они со всех мест слетелись именно сюда. Старались траву рвать быстро, чтобы быстрей покинуть этот кошмар из кровососов, зажженная махорка не помогала и, поэтому одной рукой приходилось постоянно махать сломанной веткой, это замедляло их работу. Спустя где-то часа два, искусанные, Влад с сыном возвращались с болота с полными мешками. Как и говорил старец, они нарвали много багульника, от его запаха кружило голову и слегка мутило. Дома до ночи спрятали мешки в чулан, а сами стали ждать заветного времени. Но время, как назло, тянулось и тянулось, сильно выматывая хуже тяжкой работы. Вдруг раздался крик сыча. От неожиданности они вздрогнули. Когда сыч прокричал третий раз, они быстро приблизились к железной, выдвинутой на середину комнаты, кровати и стали обкладывать пахучим багульником спящую Радку, да так плотно чтобы не было прорех. Затем Влад достал мятый жёлтый листок, что дал ему раньше старец, и стал читать. Он пытался читать громко и важно.
Читая древние заклинания, которые написал на листке старый Захарий, Влад то и дело сбивался, повторяя вновь и вновь труднопроизносимые, забытые в веках древние слова, но с каждым произнесённым словом ему становилось легче, растерянность уходила, он читал твёрже и уверенней.
И вот воздух вокруг кровати стал видимым, будто кровать находиться в куске прозрачного льда, потом этот сгусток воздуха вздрогнул, как высокая трава под порывом ветра, и откуда-то, из неведомого, искрясь, словно тысяча светлячков, явилась сила, сила древняя родовая, стекаясь, она сначала сделала круг возле берегини в углу, а потом стала, словно частички света, облеплять спящую Радку. Они изумлёнными глазами смотрели на происходящее.
На какой-то миг Владу показалось, что вся эта комната и есть тот забытый ведающий мир, в голове плыли образы, старцы в расшитых рубахах, священные руны, сложенные в таинственные тексты, всё сопровождалось тонким звуком, будто далеко играет жалейка. Где-то там, в глубине сознания, он понимал – вот этот мир, который люди всегда считали мерилом всего, вот этот мир, описанный в ведах, мир забытых знаний и вот теперь через древние заклинания ему довелось хоть чуть прикоснуться к нему, этому заветному миру.
Возбуждённый до предела, с горящими глазами, он продолжал читать заклинания. Сознание уносило иногда туда, откуда пришла эта сила, сила тысяч поколений, туда, чему люди не могут дать определение до сих пор. Обескураженный, он не мог понять, где явь, а где нет. Вокруг плыло вроде видения, но какое-то непонятное, смешанное. Вдруг его глаза увидели женщину, одетую не так, как все. Влад совсем потерял чувство реальности, всё плыло.
Красная одежда и внизу, и вверху пересекалась чёрными зигзагами, густые волосы перехватывала такая же лента, такие же сапожки, всё говорило, что это не простая женщина. Хищное надменное лицо выдавало уверенность, даже наглость, все вокруг как-то сторонились её. Боже! Да это же Сумчиха! Влад уже ничего не понимал, всё спуталось в голове. Она приблизилась и заговорила:
– Что, глупенький, ты думал, я только твоя соседка? Я везде, я сейчас здесь, завтра там у вас, потом и у ваших внуков, так что я – везде и всегда! Глупец! Я как тень мыслей ваших, думаешь не видно как ты смотришь на Миланью, на её стан, в глаза её синие заглядываешь? Так что, милок, мы с тобой только начинаем!
Она расхохоталась со злобной издёвкой. Потом воображаемое как-то резко ушло, вновь перед ним комната, запах багульника, сынишка с широко раскрытыми глазами. Влад ещё какое-то время не мог прийти в себя, пока голос Лекши не вывел его полностью из этого состояния.
– Надо спрятаться, папа, быстрей надо спрятаться!
Завершив обряд, спрятались в чулане – кладовке за маленькой дощатой дверцей. После очередного крика сыча комната стала наполняться каким-то шорохом, затем послышался жутковатый хохоток и из всех углов к постели жены, корячась на коротких кривых ножках, медленно потянулась всевозможная нежить. В лунном свете их убогие бугристые тела отливали серо-голубым мистическим светом, в красных глазищах злоба и лютость. Они, повизгивая, как шакалы в стае, стали обступать кровать. Через мгновение из печи с шипеньем выплыл огненный шар, остановился, затем стал тускнеть, и на месте, где только что всё светилось и искрило, стала проявляться полупрозрачная фигура, проявлялась очень медленно, как морозный узор на окне, только узор не подвижен, здесь же всё плавно колыхалось, как бы дышало, словно туман в лощине. И когда проявилась вся фигура, стало ясно, что перед ними страшная могучая сила, заключённые кем-то в размеры человеческого тела, энергия струилась то вверх, то вниз, при этом было слышно потрескивание, как будто горят сосновые ветки, через всю фигуру проходили сине-фиолетовые линии, мелкие, средние и крупные, похожие на кровеносную систему человека,. И вот это страшное, сильное и в основе своей не понятное теперь здесь, в их доме, рядом с ними.
Влад сглотнул слюну, вышло нежелательно громко, призрак повернулся в сторону чулана. Самое поразительное было то, что лицо, если его можно было так назвать, выражало то состояние, что было у призрака сейчас – злость, в пике надменности, оно словно говорило «Что, человечишко, слабая душонка, прими неизбежность, падай на колени, вы жалкие, вы в большинстве своём предаёте своих, мелкодушные слизняки, вы слабые твари!» Злобный взор был обращён на них сквозь тонкую дощатую дверку, было жутко, казалось, взгляд призрака просачивается сквозь маленькие щелки дверцы.
Это становилось невыносимым, и Влад закрыл лицо сына руками, а сам отвернулся в сторону, но взгляд сам невольно устремлялся сквозь щели в двери на призрака, несмотря на жуткий страх.
Призрак поплыл по комнате, бросая всё по пути, сначала он выбросил все вещи Радки из сундука, а когда приблизился к шкатулке с украшениями, казалось, будто призрак злорадствует и усмехается, беря поочерёдно украшения, примерял и потом в бешенстве бросал прочь в угол. Пришла очередь любимой броши. Призрак долго крутил её, рассматривал пристально, словно запоминал, потом с силой бросил в зеркало. И брошка и зеркало разлетелись на несколько частей, так сосулька с крыши разбивается о землю. Испуганные Влад с сыном сидели в чулане, и казалось, они на маленькой лодочке попали в шторм, только этот шторм был из лютой злобы, ненависти к простым человеческим отношениям. И если сравнить, ещё неизвестно что страшнее, там водная стихия, хоть и мощная, но всё же просто сила, другое здесь – неведомое, не зря называется запредельным, тёмным, потусторонним. Значит, видно было, чего бояться, коль все поколения передавали из уст в уста всю непонятность и от этого ещё сильней пугающее суеверие, а вернее сказать, тот мир, за пониманием нашего разума.
Сделав круг по комнате, призрак вновь остановился напротив дверцы чулана, его взор будто проникал сквозь дверь, холодил всё внутри, вызывая дрожь и дикий испуг. Лекша ещё сильнее затрясся и прижался к отцу. Затем призрак приблизился к кровати и замер, словно взвешивал свои возможности.
– Папа, она… Папа, Сумчиха? – Испуганный почти до обморока, шептал он отцу.
– Тихо, ради твоей мамы, тихо! – Влад как мог, успокаивал сына, закрывая его лицо рукой.
Бледные, дрожа от страха, они сквозь щель двери наблюдали, как возле спящей Радки неистовал призрак, страшный, он метался по комнате, пытаясь приблизиться к постели, но в последний миг, что то его отбрасывало, он бесился, то взмывал к потолку, то отлетев в угол, издавал жуткие звуки, что-то вроде скрежета, от которого становилось на душе так жутко, что разум отказывался принять всё как реальность. Призраку вторила вся нежить, они то лязгали зубами, то подвывали, как стая давно не жравших шакалов. Но наконец-то время их ушло, вся нежить растворилась тихо, а вот призрак, ещё побесившись, вылетел в трубу печи подлетев к внешней стороне окна проскрипел:
– Эх, Влад, Влад… На чёрную луну тебе никто не поможет!
Запели петухи и призрак исчез. Когда всё стихло, они бросились к постели, Радка проснулась, широко открытыми глазами смотрела на мужа и качала головой. Лекша тоже посмотрел на отца, сказал:
– Папа, у тебя на лице пятно в виде лапы курицы!
– Да, жуткая ночка, нам выпала! – обнимая жену и сына, запинаясь, сказал Влад, затем продолжил:
– Надо к старцу сходить, всё рассказать, да и спросить, что дальше делать. Лекша, давай, пошли к хибарке сходим, расскажем, что ночью перетерпели – такого, наверное, старец и сам не видал.
Влад с сыном быстрым шагом торопились к Захарию. Им быстрее хотелось рассказать о пережитом в эту страшную ночь. Зайдя в хибарку старика, ужаснулись, всё было разбросано, в углу истошно вопил кот, а за столом с застывшими от безумного страха глазами, сидел мёртвый старик.
Да-а-а!.. Не мог знать он, что Сумчиха не просто ведьма, она ведьма во времени, дух её переходит из тела в тело, меняя их вроде посуды, а вот нутро и сила не меняется, а если ей удавалось высушить дюжину парней, желательно с одинаковым именем, то она даже удваивала силу. Эх, понадеялся на себя, не раз вступал в схватки и, всегда на всех у него находилось средство, на кого заговор на лунном камне действовал, на кого надо было и несколько обрядов делать, а кого-то только руны из ясеня, уложенные в определённом порядке, останавливали. На многих у него было средство, но только не на Сумчиху. Сразу от Човырёвых взбешённая ведьмина сущность понеслась к избе Захария, она поняла, кто помог им, и решила наказать старика. Облетев вокруг, она нашла слабое место, проникла в избу. Оказавшись внутри, стала кружить по кругу, так кружилась, пока все стены, потолок, и пол не стали зелёными, как будто кто-то обил их зелёным сукном. После этого она приблизилась к лицу старика, почти в упор, и стала ждать, когда он откроет глаза. Захарий проснулся, а вот заговор не успел прочитать. И как беспомощную муху паук заматывает в паутину, так и Сумчиха приподняла и усадила его угол, сковав по рукам и ногам, лишённого воли и действия. Захарий смотрел своими голубыми глазами, словно дитя, понимая, что на этот раз ему не выкрутиться. И тут началось…
Комната наполнилась непереносимым звуком, словно вблизи настраивают скрипку, так продолжалось некоторое время, затем будто кто-то погасил лампу, стало темно и совсем тихо, и вот как бы издалека послышалось мяуканье котёнка, потом всё яснее и громче, вот появился и сам котёнок, пушистый, рыженький с белым галстуком, белыми лапками, он жалобно мяукал, и в его мяуканье словно слышалось: «Я маленькая жизнь, я маленькая ещё беспомощная жизнь…»
И среди этой мрачности уже один вид этого существа вызывал жалость. Вдруг резкий, больше похожий на плач, крик пронзил всё вокруг, и маленькое создание повисло вниз головой, подвешенное за хвостик. Кто-то невидимый, как в театре марионеток, дёргал нити, оставляя мучиться это маленькое создание, дальше мучения становились всё более жестокими, и вот уже блестящий крюк впился в бок несчастного создания, кровь брызнула во все стороны, кровь, казалось, лилась нескончаемым потоком, капли долго летели вниз и разбивались ещё на более мелкие брызги, издавая звук горечи и страдания. Котёнок кричал так, что Захарий не выдержал и отвернулся, но напрасно, та же картина была и там, и на потолке, везде, казалось, кто-то устроил массовое побоище котят. И не было возможности отвернуться и закрыть глаза, вокруг боль и горе, страшный крик и снова муки. Котёнок корчился от боли и будто говорил: «За что? Я ведь ещё не жил…» Его маленькое тельце содрогалось. Захарий горестно смотрел на всё, из добрых старческих глаз стекали слёзы, ему ли не знать цену жизни, ему, стоящему всегда на грани жизни и смерти. Всё стихло внезапно и стало опять темно, но так было недолго. Из полумрака высветился стол, где лежал теперь уже белокурый малыш, он улыбался, беззаботно тянул к нему руки и тихо агукал, и когда над ним появился крюк, с которого стекала кровь, старик закричал…
– Довольно… Хватит… Прекрати… Остановись, остановись, ты, не знающая предела мукам, ты, несущая страдание, сколько тебе нужно горя, сколько?
Крюк приблизился к груди ребёнка… Захарий взмолился:
– Стой… оста… (задыхаясь, прижимая ладонь к сердцу). Слова оборвались, голова запрокинулась, сердце его не выдержало, он был, наверное, слишком добрым человеком, чтобы видеть такое. Да! Сумчиха знала, как на кого воздействовать, она приблизилась к бездыханному телу. Посмотрела в упор в застывшие глаза… Зло сказала:
– Зачем? Да затем! Тебе ли не знать, Захарий?
Влад осмотрел всё вокруг, обрядовые вещи старика на месте, видно, он и защиту толком не делал против неё:
– Понятно… Страхом она его убила, – сказал он как-то обречённо.
И, понурив голову, побрёл с сыном прочь от хибарки старика. Дома он не находил себе места, то в огороде покопается, то, придя на завалинку, нервно курил.
– Чего жду? Надо самому что-то делать! – сказал он сам себе.
И решил он ночью сам идти к хате ведьмы.
Наступила ночь. Как назло было очень тихо, никто нигде не веселился, никакого праздника не отмечали, только изредка раздавался одинокий лай встревоженной собаки. Влад зашёл со стороны пустыря и стал медленно, почти на ощупь, двигаться, только он переступил межу огорода ведьмы, как сразу послышались голоса. Кто-то зашептал с издёвкой, комментируя каждый его шаг:
– Вот так… Поднимай ножку… Вот так ставь ножку… ещё давай ещё… иди-иди, тебя давно ждут…
Голос был негромкий, но звучал так, что внутри что-то тянуло и выкручивало. Этот голос и голосом назвать нельзя, он звучал не как живая речь, а больше был похож на треск кузнечика, только звучал тихо и очень вкрадчиво:
– Смотрите-ка, он остановился!
И десятки таких же голосов шёпотом подхватывали:
– Остановился мужичок-то, остановился людишка!
Чем дальше, тем больше звучали голоса и тем сильнее страх проникал в каждую его жилку. Страх был настолько сильный, что вызывал тошноту, и когда он от дурноты наклонился, то ему показалось, что всё вокруг покрыто слоем больших могильных чёрных жуков, они были огромны, с человеческую ладонь, но самое ужасное, у них на спине, словно посмертные маски, были бледные лица умерших людей, умерших не так давно и лица всё больше знакомые, на лицах тоска и муки, всё то, что испытывал человек в момент своей смерти. Жуки медленно ползали, копошились, каждый пытался влезть на другого, раздавались протяжные стоны и какие-то жуткие прошения…
– Пусти… Пусти… наверх, мне бы наверх… а… тесно мне… душно мне… пусти!
Влад почти совсем одурел от страха и, чтобы хоть как-то прийти в себя, решил закурить. Руки тряслись, он никак не мог поджечь папиросу, с досады разорвал и бросил под ноги, и там, где просыпался табак, место стало свободным и чистым, да точно обыкновенная трава, он присел, решил перевести дух от перенесённого, начал растирать мочки ушей и виски, при этом стал читать то, что пришло ему в голову: «Господи, помилуй мя… Господи, помоги мне!»
Так повторял он дрожащими губами. Вдруг ему стало поспокойнее. Наверное, он и не понял, как его слова сложились в несложную молитву, а скорее прошение к Небу о защите. Вот в этот миг решалось, если повернёт назад, то будет жить, как обычные люди, если пойдёт дальше, то быть ему с теми, кто живёт на пограничье миров. Наконец-то ему удалось закурить, курил быстро и нервно.
– Нет! Всё! С меня хватит, надо идти отсюда быстрей!
Он, было, уже повернулся и хотел бежать прочь от этого кошмара, как вдруг ставня окна плавно приоткрылась, и мягкий свет керосинки осветил полоской огород. Глупый, он остановился и словно ночное создание стал подходить на свет в окне, что-то неведомое тянуло его туда сильнее, чем страх, сильнее воли его.
Он медленно пошёл к окну, еле переставляя ноги, почти не слышно. Да, ему было страшно, даже наверно ужасно, он постоянно трясся, то и дело, облизывая пересыхающие губы. Влад слышал не только, как бьётся его сердце, но и кажется, слышал движение крови по венам, он покрывался липким потом, который бывает от дикого страха. Почти в предобморочном состоянии он подошёл к окну. Через неприкрытую ставню заглянул в тускло освещённую комнату.
Сумчиха ходила вокруг стола, что-то бормотала, потом кряхтя, подошла к бочке, залезла в неё и окунулась с головой в какой-то вар, так посидела какое-то время, затем вылезла и обтёрлась веером из гусиных перьев, потом прошла к столу и легла, прошло немного времени и над её телом появился маленький светящиеся шарик размером с горошину, он переливался всеми цветами, как мыльный пузырь на солнце, чуть спустя появился другой шарик, но этот выглядел как чёрная жемчужина, шарики вращались вокруг друг друга, но не быстро они словно ждали чего-то, и вот когда пар от тела перестал подниматься вверх, они пустились в дикую пляску. И через мгновение, как из под ткацкого станка выходит ткань, так из движения этих шариков, начала вырисовываться фигура девушки, сначала она была прозрачно-чистая, похожая на первый лёд, но потом из трещины в зеркале к ней протянулась тонкая, как волосок, сияющая нить и как на веретено стала наматываться на ледяную фигуру. Нить опутывала фигуру всё больше и больше, пока словно шелкопряд не окутала полностью. Поражённый увиденным, он стоял и не мог осознать, неужели вот так ему довелось увидеть то, о чём слышал в далёком детстве от старенькой бабушки и думал, что так не бывает, что всё это выдумки. А вышло во как, это он вот сейчас стоит в ночи под окнами настоящей ведьмы и видит то, что никогда и никто не видел, то, чему объяснения нет, то, что так сильно пугало и будет пугать простых людей.
Влад ещё не отошёл от увиденного, как позади нежно вкрадчивый голос произнёс:
– Что ищешь, милок?
Он повернулся и обомлел, перед ним стояла Миланья. Её большие синие глаза смотрели с каким-то наивным укором, длинные русые косы спадали на голые плечи, её припухшие алые губы словно зазывали, она вся словно искрилась желанием. Не выдержав, он зарыдал и упал ей в колени, он всё понял, понял что прилип, будто бабочка в мёд…
– Отпусти, отпусти ты меня, окаянная, ты же не настоящая!
Звонкий смех перебил его:
– Не настоящая, говоришь? А кто давеча стан мой ласкал, да уста поцелуями закрывал? Не ты ли? Ну да ладно, иди, только когда скажу, волю мою исполнишь. Ну что, исполнишь?
Влад колебался. Она приблизилась так близко, что он начал терять обладание.
– Ну? Исполнишь?
– Исполню всё как скажешь! – потупя глаза, сказал он.
– Ты и не скажешь «милая»? – издевалась она.
– Хорошо, исполню, милая.
– Ну да ладно, иди уже… Хотя постой, может, на последок в гости зайдёшь?
– Ну, если только напоследок, то зайду, – буркнул он.
– Тогда я ведь не из плоти была, так, образ в твоей голове, а сейчас во всей красе, и уже раздетая! Не боишься?
Она быстро взяла его руку и коснулась щекой. Если бы перед ним была настоящая Миланья, скромная красивая девушка, он бы стоял спокойно и не переживал, а здесь была другая, тоже красивая, но наглая, не знающая стыда, сплошное коварство, от той Миланьи было только нагое тело…
– А потом ты меня отпустишь совсем? В ответ раздался смех, затем ведьма сказала:
– Да! Конечно. А что, неужто так плохо со мной? А? Неужто? Да что ты так напрягся? Нет, Владушка, не любовь твоя мне сейчас нужна! Пойдём, покажу, что надо будет делать тебе.
Они вышли за околицу и пошли по почти исчезнувшей дороге в направлении заброшенного хутора, что был в десяти километрах вверх по речке. Пока шли, она всё напевала, бывало, пританцовывала, иногда дерзко проговаривала частушки, настолько бесстыдные, что ему было неудобно слушать, и он опускал голову. Она с издёвкой спрашивала:
– Что, желать, значит, не стыдно, а слушать стыдно? Эки вы люди!
– Ну да ладно, подними голову, что ты пялишься в землю!
Со стороны всё выглядело странно, идёт пара по дороге, в лунном свете, а вокруг парня приплясывает голая девушка, да так рьяно, как на празднике.
Она снова стала напевать, ей так нравилось быть в молодом теле, быть привлекательной и вызывать желания у него. Через некоторое время Влад пришёл в себя и даже подавал ей руку, чтобы она опёрлась при переходе через неровности. Шли долго, прошло наверно часа три, а может и больше. Наконец-то вышли на околицу бывшего хутора. Увиденное поразило его. На некоторых участках ещё угадывались бывшие строения, меж них видно было дорожки, хотя они и сильно заросли травой.
Он мысленно представил, как когда-то вот по этим дорожкам ходили люди, всюду пасся скот, гомон домашней птицы, лай собак. Взгляд остановился на качелях. Их раскачивал ветерок, казалось, что с них только что спрыгнули детишки и по зову мам побежали домой. Ему чудились обрывки речи людей, иногда пение, но такое заунывное, что переворачивало всё внутри, а больше всего его ошарашила надпись, сделанная на покосившейся, висевшей на одной петле, когда-то красивой калитки: «Милый мой родной дом, я плачу, знаю, что уже никогда не войду в тебя, прощай я оставляю тебе свою любимую игрушку, прощай… покидаю тебя, наверно, навсегда… но буду помнить … Прощай».
У него от увиденного навернулись слёзы. Даже Сумчиха с грустью смотрела на всё вокруг, она ведь здесь выросла, здесь бегала со сверстниками в лес за ягодой, на речку купаться. Она тяжело вздохнула и сдавленно, негромко сказала:
– Ладно, пойдём, времени и так мало осталось.
Они дошли до заросшего пруда, свернули к холму, скорее всего на нём раньше было культовое сооружение, ещё валялись кое, где вытесанные из камня части кого-то строения. Пришли.
Сумчиха наклонилась и потрогала зеленоватый камень, он весь был в грязи, местами на нём рос мох.
– Видишь этот камень? Во времена, когда наш народ славил Перуна, этот камень обрядовым был, на нём заговоры на тайную силу делали. Время шло, все забыли про него, а в нашей семье помнили, и бабушка моя, и её бабушка, знаю про эту силу и я, так вот, возьмёшь его, очистишь от грязи так, чтобы блестел, потом напишешь на нём слова нужные, позже скажу какие, и писать будешь только теми красками, что я тебе дам. Писать будешь ночью при лунном свете, понял? Только ночью при луне и никак иначе. Когда я умру, и меня похоронят, в ту же ночь поставишь этот камень у меня на могиле. Если не выполнишь, не будет тебе покоя и семье твоей не будет, сына твоего и жену за собой заберу. Понял? – сказала ведьма властно.
– Да как не понять, – он ответил быстро. Боялся, вдруг она уловит хоть какое-то сомнение или, хуже того, его нежелание.
– Ну, коли понял, иди ближе, поцелую тебя, крепко поцелую – нагло сказала она.
Он подошёл. Сумчиха провела рукой по его щеке, по губам, заглянула в глаза, затем с силой оттолкнула. Её смех и последние слова он уже услышал как бы издалека, откуда то из-за пригорка. Влад ещё раз огляделся, перед ним камень, вокруг никого, только развалины заброшенного хутора, да в лесу тоскливо одиноко ухала сова. Ещё чуть постояв, направился в сторону Живицы. Шёл и думал, а может быстро собраться и уехать из здешних мест? Да нет, как же, ведь дом своими руками строил, хозяйство такое большое завёл, скот, птица, а выпас лучший в хуторе. Нет, как всё бросить? На новом месте сызнова начинать? Нет. Ничего, всё обойдётся! Ведьма старая, долго не протянет, даже её колдовство от старости не поможет. Обойдётся! После таких мыслей он даже немного воспрял духом.
На следующий день с соседом привезли на телеге камень на двор, затащили под навес и накрыли старым сукном от глаз людских. «Вот так, полежи пока здесь».
– Ну, спасибо, Тимоха, одному бы не осилить, – подавая папиросу, сказал Влад.
Стояли, курили. Тимоха пристально смотрел на камень, потом всё же спросил:
– Зачем тебе, Влад, такой валун, вроде в хозяйстве некуда приткнуть? – щурясь на один глаз, спросил сосед.
– Ни к чему тебе знать, пойдём в хату, лучше по чарке выпьем да о сенокосе поговорим, – ответил Влад.
Прошло несколько дней. Влад, занимаясь хозяйством, про камень подзабыл. Но в одну из ночей луна как-то особенно настойчиво пробивалась через занавеску, будто говорила: «Иди, пора тебе обещанное делать».
Влад встал, прошёл на кухню, налил молока и стал пить, а сам размышлял про данное им слово Сумчихе. Может, и не делать ничего вовсе? Но при этой мысли в окно, словно кто-то постучал.
Его охватила дрожь, он быстро встал и пошёл под навес, где лежал камень. Света керосинки вполне хватало, чистил щёткой, поливая водой. После часа работы валун был чист, только теперь стало видно красивый рисунок, на вид он был похож на малахит, но бледнее и в нём были полоски слюды. Слюда блестела, когда на неё попадал свет лампы, вырисовывались причудливые всевозможные узоры, камень и правда был очень красив. Но главное было то, что на нём были начертаны какие-то знаки, такие же знаки попадались ему на острове средь озера. Внутри что-то подсказывало, что перед ним что-то важное, составляющая часть чего-то таинственного и сильного, но вот чего, понять этого он не мог. Он аккуратно вновь накрыл его сукном и пошёл, ёжась, в хату. Жена сквозь сон ворчала:
– У меня день рождения, гостей придёт полный двор, а ты ничего не сделал, надо же и птицу зарезать, да и других дел полно, небось, светает уже?!
– Не ворчи, всё сделаю вовремя, – сказал он, ложась рядом.
В голове кружилась мысль: «Надо маленько поспать, вот посплю чуть и управлюсь».
К вечеру пришли гости, в основном родственники жены, да кумовья.
Застолье было, как всегда пьяным и шумным, все говорили, перебивая друг друга, иногда пытались спеть, после нескольких попыток Радки всё же удалось организовать пение, пели про охотника за соболями. У жены голос был не очень сильный, она больше подпевала, но зато так душевно, Влад любовался ею, а сам размышлял: «Вот выполню обещанное, и вновь в их семье будет тихо и уютно, как раньше». Будут они ходить также за реку на делянку, полоть огород, а после, разложив еду на траве есть и смеяться, когда птахи совсем уж близко подлетят, хватая крошки хлеба почти из рук. Так в мыслях и прошёл вечер, гости разошлись. Жена уснула быстро, уставши за день, он же взял курево и вышел. Весь двор был залит лунным светом. Влад присел на порог. От такого красивого вида он совсем успокоился, говоря сам себе:
– Ничего, всё будет хорошо, должно быть хорошо! Шли дни, Човырёвы жили как прежде, занимались хозяйством да огородом… Последнюю неделю все хуторяне были на покосе, надо было быстрее управиться, пока погожие дни стоят. Как то вечером мужики возвращались с покоса, шли, разбившись по два, по три, последними шли Влад с соседом Тимохой. На окраине хутора Влада окликнула девочка, стоявшая поодаль.
– Дяденька, дяденька, тут вам передали, – и протянула узелок. Пока он развязывал, девчушка убежала.
– Тимоха, чья девчонка-то, не знаешь?
– Точно не припомню, по-моему, Шареевых, такая же, рыженькая.
Развернув узелок, Влад изменился в лице, перед ним было несколько небольших пузырьков разного цвета, и береста, скрученная в трубочку, перевязанная чёрным шнурком, он сразу понял, кто их послал. Связав обратно узелок, Влад остальной путь шёл молча. Дома прошёл под навес к камню и повесил узелок над ним.
– Ну, вот краски получены, когда теперь Сумчиха даст знать, что пора? – размышлял он.
– Скорее бы уж! А то после этих полученных красок покой пропал, да и сон не идёт.
Но всё решилось быстрее, чем он ожидал, на следующую ночь, как обычно, присел у забора покурить и как всегда думал о своём, про свои заботы.
– Здравствуй, Владушка! – голос Сумчихи как всегда напугал его. От неожиданности он вскрикнул.
– Ну что ты так пугаешься всё время? Что дрожишь? Не рад, что ли? – спросила она ехидно. – Не скучал ли? – продолжила она издеваться. – Ну да ладно, пришла напомнить тебе, с этой ночи пиши, за три ночи надо успеть управиться, да помни – писать будешь только пальцами, пиши строго, как в бересте написано, пиши, в смысл слов не вникай, всё равно не поймёшь.
– Но ведь я никогда такого не писал, а вдруг ошибусь, – тихо сказал он.
– Ты пиши! – сказала она и ещё злобней добавила:
– Не твоего ума дело, пиши, да помни, о чём до этого говорили.
– Да, да, конечно, я сделаю всё, как ты сказала, – согласился быстро он.
Она исчезла так же внезапно, как и появилась.
Влад, чуть помедлив, пошёл к навесу, достал краски и, обмакнув указательный палец, стал легонько пробовать проводить первые линии, но тут начались первые трудности, краски странным образом быстро впитывались в камень, и когда он поправлял линии, то водил пальцем уже по сухому, от этого кожа на пальцах быстро краснела, и было больно продолжать.
К утру на правой руке все подушечки пальцев были стёрты. Во вторую ночь пришлось писать левой рукой. Пальцы его кровили, морщась от боли, он продолжал наносить штрихи, получалось, что строки на камне писались, действительно, кровью.
К третей ночи все пальцы были стёрты, и ему пришлось писать обратной стороной, костяшками. На его руки было страшно смотреть – стёртые в кровь, опухшие, все в ссадинах, будто не писал он, а кайлом в руднике махал.
– Ну, вот и готово! – перевязывая руки полосками льняной тряпицы, сказал он.
– Кровью, через боль писал, не спал три ночи, упрекнуть не в чем. Боже мой – на надпись три дня ушло, кто бы мог подумать!
Рассвело. Влад ещё раз перед уходом взглянул на свою работу, вместо ожидаемой мазни увидел красиво украшенный текст со встроенными непонятными значками, которые иногда напоминали изображения диковинных птиц, а ниже текста почему-то появился лик, с гордо вскинутыми бровями, чёрными большими глазами, упрямый овал лица и надменное очертание губ. Он смотрел и не верил – откуда лик-то? Ведь он только писал текст. Вдруг его осенило.
– Боже мой! Да это же Сумчиха, только молодая. Да! Да! Точно она! Не думал, что она так хороша была в молодости.
Лик и правду получился необычный, он был как бы в глубину, поэтому казался объёмным, все линии оттенены так, что казалось, образ двигался, загадочные краски предали ему небывалую живость. Да! На редкость красиво выглядело.
Влад долго смотрел и не мог понять, как это у него так получилось, пальцами такую красоту сделал, ведь просто писал, а тут вон что вышло.
– Краски-то видно не простые дала мне Сумчиха, – подумал он и, постояв ещё немного, накрыв тряпицей камень, пошёл в дом. Жена встретила вопросом, спросила:
– Не слышал, говорят, Сумчиха умирает? Третий день отойти не может. Видно много на ней грехов?
– Ты чего, жена, переживаешь, придёт час умрёт, – сказал он ей в ответ.
– Так люди говорят, тебя кличет, все косятся теперь! – возмутилась она.
– Да ладно тебе, мало ли ей в голову взбрело! – успокаивал Влад жену.
Ближе к обеду зашёл сосед Тимоха и сказал, что Сумчиха померла. Некоторое время все молчали.
– Ну, умерла, на то воля Божья, – сказала Радка и добавила:
– Теперь на хуторе хоть тихо будет, люди бояться не будут!
– Может и так, – согласно кивая, сказал сосед Тимоха.
Пообедали молча. Провожая Тимоху, Влад тихо, чтобы не слышала жена, попросил:
– Слышь, сосед, ты вечером помоги мне валун на телегу загрузить, одному не управиться.
– Добре, помогу, а когда приходить-то? – переспросил Тимоха.
– Да как стемнеет, так и приходи, – сказал Влад.
– А что, не сгодился в хозяйстве валун-то? – хитро спросил Тимоха. Пришлось ему вкратце рассказать то, о чём просила Сумчиха.
– Не боишься выполнять такое? – спросил с испугом Тимоха.
– Боюсь, а что делать? Не выполнить её наказ ещё страшней, – ответил Влад.
– Ладно, пойду, как стемнеет, приду, – сказал Тимоха.
– Тимоха, ты выпивку возьми с собой, когда поедем, хоть выпьем для духу, всё же дело, вон какое, – попросил Влад.
– Хорошо возьму, – уходя, сказал Тимоха.
Влад ещё постоял, смотря в окна ведьминой хаты, на душе было как-то беспокойно.
В середине дня к хате Сумчихи подъехала повозка. Умирая, она просила, чтобы её погребли в тот же день. Людей во дворе не было, только прибывшие с повозкой четверо мужчин стояли у груши, молча смотрели себе под ноги.
Когда подошло время, они зашли в хату и вынесли красный с чёрными зигзагами гроб, осторожно поставили его на повозку, также укрытой красным покрывалом с чёрными зигзагами. Затем стали по обе стороны повозки, дожидаясь нужного времени.
Соблюдая приличия, Владу, как соседу, надо было зайти, ведь столько времени прожили рядом. Он прошёл во двор, медленно подошёл к гробу и положил в него немного денег. Все четверо могильщиков еле заметно, презрительно усмехнулись. Были они все на одно лицо и совсем одинаково одеты, в чёрные длиннополые одежды и чёрные головные уборы, похожие на скифские шапки. Всё выглядело как-то необычно, даже эта повозка, она будто из далёких времён, таких сейчас не делают, вся резная тёмно-коричневая, из дорогого дерева, по углам резные звери в виде пантер, по бокам тоже резьба в виде диковинных птиц среди цветов, в такой повозке не каждого вельможу раньше хоронили.
Влад перевёл взгляд на мёртвую Сумчиху, лицо её было бледное, но даже сейчас, оно выражало гордость и надменность. Одета она была в богатое платье, красное с чёрными зигзагами, на лбу такая же лента. Он узнал этот наряд, тогда, в его видениях эти вещи были на ней. И хотя людей не было, ощущение похорон важного человека не покидало его. И эти четверо, кто они, откуда явились, да ещё в такой необычной одежде, Влад прежде и не видел такой, а лица их, они были как бы из другого времени, и также выражали гордость и надменность, что и лицо мёртвой Сумчихи. А четвёрка вороных коней, они отливали сильным блеском, словно их покрыли лаком, кони были крупные, мускулистые, их и близко нельзя было сравнить с хуторскими. Видно, там, в неведомом мире, эта старая женщина очень важна, коль такое сопровождение прислали.
Пришло время. Повозка тронулась со двора, за ней степенно пошли четверо незнакомцев. Процессия двигалась медленно и когда повозка проезжала мимо хат, люди выходили и провожали взглядами, кто-то по старому обычаю кланялся, понимали, с ней хоть и беспокойно было, но ведь многим и помогала, а лихие люди так и вообще десятой дорогой хутор обходили. Он подождал, пока повозка скрылась за извороткой, и пошёл к себе.
Остаток дня молча просидел у забора на бревне, где сидел обычно, когда ему было нехорошо, у него было двоякое чувство и чувство облегчения и чувство утраты, трудно понять, чего больше.
Как стемнело, пришёл Тимоха, он был изрядно выпившим и трещал без устали.
– Один ты, Влад, трезвый, не рад, что ли? Все мужики рады, уже не по одной чарке выпили, – не унимался он.
– Я позже выпью, хотя чему радоваться, смерть и есть смерть, – отозвался Влад.
– Но ведь ведьма умерла, – возразил Тимоха.
Влад прервал Тимоху, его раздражало бестолковое суждение о ведьме.
– Ты забыл видно, Тимоха, кто твою дочь вылечил? А? Кто Ивлоху и многих других на ноги поставил? Да она нам лучше любого лекаря была! – сказал Влад.
– Но ведь и шкодила немало? – пытался не соглашаться Тимоха, потом добавил: – Хотя твоя, правда, ещё не известно, что лучше, с ней или без неё.
Уже в полной темноте они загрузили камень на телегу и выехали со двора к кладбищу.
– Слышь, сосед, как выгрузим, я сразу обратно, дюже мне не по себе на погосте, выпивка и та не помогает, – сказал Тимоха.
– Хорошо, сразу уедешь, – успокоил Влад соседа.
Ехали не быстро, но телега всё равно грохотала в ночи, казалось, все знают, куда они едут и зачем. А тут ещё луна вышла, стало совсем светло.
– Что ты будешь делать, тебя не хватало! – ворчал на луну Тимоха.
Где-то, через полчаса приехали. Влад зажёг керосинку и подошёл к могиле. Могила была накрыта тем красным с чёрными зигзагами покрывалом, что было раньше на повозке, и выглядела как большое тёмно-кровавое пятно, по углам могилы были воткнуты четыре шеста, на них нанизаны четыре ворона, всюду разбросана дорогая битая посуда. Всё это выглядело при свете керосинки особенно зловеще, пламя лампы плясало, от этого на могиле тени мёртвых воронов словно оживали и рвали когтистыми лапами невидимую мертвечину, а складки покрывала создавали тени и плавно двигались, казалась, что Влад с соседом стоят в яме по колено в крови. Тимоху трясло.
– Давай быстрей сгружаем, да я поеду, у меня вон волосы уж шевелятся, – шептал, заикаясь, сосед.
– Сейчас, сейчас, ты выпей ещё, да и мне дай, а то мне тоже жутковато от такого вида, – также испуганно ответил ему Влад.
Подъехав как можно ближе к могиле, они спустили камень по доскам почти на нужное место. И пока Влад лагой поправлял камень, Тимоха с грохотом умчался в сторону хутора, далеко в темноте раздавался его голос: «Пошли, пошли быстрее!» – подгонял он лошадей. Влад установил теперь уже ставший памятником камень как надо и присел рядом, вытирая пот со лба.
– Вот и всё обещанное выполнено, – засмеялся он коротко, как безумный.
– Всё, всё я теперь свободен… – он уткнулся в могильный холм и плакал. Потом успокоившись, поднёс лампу и стал смотреть, он долго смотрел на этот гордый красивый лик, затем нежно провёл рукой по овалу лица и, не выдержав, поцеловал холодные губы на памятнике.
– Ну, всё, покойся с миром! – сказал, прощаясь, он.
Влад был счастлив, теперь никто не будет мешать им жить, никто не будет висеть страшным грузом над их головами. Но не знал он, радостный, что поцеловав образ на памятнике, не всё, но многое, чем обладала Сумчиха, перешло к нему, и теперь он звёздными ночами будет наводить страх на всех, теперь он будет донимать молодых красавиц, а народ прозовёт его Човырём и жить он будет в той же хате под вековой грушей, так же будут дети и взрослые обходить стороной его жилище и называть это место «Чёрной грушей».
Только не это будет заботить его, сидя долгими вечерами у окошка, и даже не то, что не будет у него семьи, а то, что не мог он забыть синеокую красавицу, в какую обращалась Сумчиха и её долгий поцелуй, изменивший его в судьбу.
И как в первую после похорон полночь с нетерпением будет ожидать гостью в красном платье с чёрными зигзагами и, кланяясь ей в пояс, провожать её к колдовскому столу. И когда, сидя у старого зеркала, колдунья во времени, спросит его, что выбирает он сейчас, житьё как прежде с семьёй, с деревенскими хлопотами или обладание закрытой силой и общение с ней, то Влад, упав ей в ноги и обхватив руками красные сапожки, с горячностью произнесёт:
– С тобой, конечно, с тобой!
Он не захочет использовать последнюю возможность стать таким как прежде. А на следующую ночь Сумчиха всё больше будет молчать, а перед рассветом, уходя, ведьма пристально посмотрит на него и как-то словно с досадой промолвит:
– Владушка, Владушка, ты и впрямь стал Човырём! Она уйдёт ночью и только сказанное ею, словно эхо
трижды разнесётся вокруг: Човырь, Човырь, Човырь. Влад кинется к открытой двери и жалостно крикнет в пространство:
– Не покидай меня, не покидай, окаянная… Сердце вырвала… Душу запеленала… а-а-а!.. – он обхватит голову руками и зарыдает.
Продолжение
Было ранее утро, от земли шёл пар, хутор ещё дремал, на другой стороне улочки выла собака, и этот вой выделялся из звуков, нагоняя беспокойство и неуверенность. Влад встал, некоторое время сидел, молча уставившись в одну точку, и не мог понять, это будет какая по счёту ночь, как схоронили Сумчиху, но тут ему пришла простая мысль, а какая, в общем-то, ему разница, какая ночь.
Так, немного посидев, решил затопить печь, дрова, потрескивая, нагоняли на размышления.
«Я ли это, со мной ли всё происходит? Или вот сейчас откажусь, и станет всё как прежде? Как так произошло, что я не заметил, как затянуло, как изменилось сознание? Я, который всегда всем говорил, что нужно быть сильным, управлять своими желаниями и вдруг сам, словно неразумное насекомое, попал в световую ловушку? А с другой стороны, это ведь не просто соблазн красотой, тут другое, скрытые заветные знания и такие, что дух захватывает от понимания, что можно над людьми делать, как влиять на судьбы. Если бы раньше кто сказал, то в жизнь не поверил бы, даже сейчас, когда уже много раз видел колдовство в действии, и всё равно сознание не верит в происходящее».
Он сел у окошка и стал ждать сумерек, ведь Сумчиха обещала все эти девять ночей приходить, но ведь что странно, после её ухода становилось ещё страшней, со старым миром он почти порвал, а вот новый пугал, и понять этот мир было непросто.
Вот прошлым вечером, проходя мимо старинного зеркала, заглянул в него и остолбенел. Там в отражении, словно за окном, виднелась зелёная лужайка, трава изумрудная, сочная, по траве кое, где цветы полевые, жёлтенькие всё больше, цветы красивые, необычные. Сама картинка как будто плыла, словно марево в летнюю жару.
Влад, было, хотел уже отойти, как вдруг в зеркале появились огромные глаза, страшные, лилового цвета, они немигающе смотрели на него, он отошёл и стал дальше у печи, глаза скосились на него. Не выдержав, он закричал:
– Что, что тебе надо? Теперь я здесь живу, я! – глаза исчезли.
Влад в горячности подумал, а может, выбросить зеркало, ведь теперь он же здесь хозяин? Но при этой мысли его замутило.
«Ты хозяин? Нет, ты ещё не хозяин, ты букашка, не имеющая пока сил. Ты спи эти дни, спи и жди хозяйку!» – крутилась в голове чужая мысль.