Я – брешь в презервативе отца.
Я – шрам над промежностью матери.
Я тут только потому, что мой отец ее трахнул.
Я – внебрачный сын Муфасы.
Я – память, прячущая воспоминания о мастурбирующем детсадовском дворнике.
Я – пятна мочи на шортах впервые избитого мальчика.
Я – шрамы на теле гиперактивного ребенка.
Я – скелеты с берегов Хемингуэя.
Я – та инфекция, что подарила полиомиелит мальчишке, которому до конца дней будут сниться олимпийские медали.
Я – слипшиеся локоны Курта Кобейна.
Я – плева Девы Марии на губах новорожденного Христа.
Я – язва на члене Джона Уилмота.
Я – пустые слова в уши наивной девственницы.
Я – клофелин в стакане родной сестры.
Я – страсть, чьи плоды – порванная кожа.
Я – рука, что выронит протянутый стакан воды перед смертью.
Я – все то, что любил, все то, что теперь так ненавижу.
Я – это ты.
Девушка, законного возраста на вид, тоскливо проводит товары через сканер кассового аппарата. Я гляжу на ее руки, на еду, которой эти руки жонглируют, и думаю: что если молоток, купленный все в том же гипермаркете, где я стою на кассе, станет вечером того же дня орудием убийства. Обвинят ли в преступлении кассира? Особенно, если это милая хрупкая девушка. На рукоятке молотка будут ее отпечатки, но ведь оно и очевидно. У нее есть алиби, ей даже не потребуются перчатки.