Он ненавидел мир, в котором очутился, ступив за железные ворота. В нем не было ему места.
Ненавидел солнце, брызнувшее в глаза ярким светом. Он от него отвык.
Ненавидел нежную голубизну небосвода. Он привык его видеть сквозь прутья решетки.
Ненавидел траву, жухлые стебли которой тут же принялись скрестись о его грубые ботинки. Несколько последних лет он ходил по пыли и асфальту.
Ненавидел дорогу, серой шершавой лентой перерезавшую запущенный луг.
Он не знал, куда идти по этой дороге! Не знал: налево или направо?
Как все было просто минувшие семь лет. Вся его жизнь, каждый его день делились на два отрезка: от подъема до отбоя и от отбоя до подъема. После подъема мир его был наполнен серыми угрюмыми лицами. Опасность! Сигнальной надписью он пометил каждого, кто приближался к нему ближе чем на метр. Был зол, нелюдим, немногословен. Заработал кличку Удав за пристальный немигающий взгляд и силу рук, сдавивших однажды горло одному зэку так, что того еле высвободили. Заработал ко всему прочему хронический бронхит и чуть не срезал себе болгаркой два пальца на левой руке. Едва спасли конечность в лазарете.
Так он жил после подъема.
После отбоя к нему приходили его близкие. Тихими безмолвными тенями они окружали его, призывали к терпению, шептали всякие ласковые слова, которые он так боялся забыть. Каждую ночь он ждал с ними свидания. Каждое утро с болью просыпался.
И к этому привык, как к грубой тюремной робе и баланде, которую приучился жрать с аппетитом.